Воевода словно забыл о пощажённых датчанах.

Он ничего не сказал, когда пленники обосновались в клети.Хотя знал об этом, конечно. Мы заметили, он не прошёл мимо лишнего разу. Какаясудьба их ждала? Отпустит за выкуп, велит чистить задок, продаст на торгу?.. Оноставил им жизнь, но милостей они вряд ли дождутся. И то благо, что не гнали вдождь из-под крыши и позволяли взять, что на столе оставалось…

Глуздыри-детские оказались безжалостней умудрённых, многоеповидавших мужей. Этим сопливым ещё некому и не за что было мстить. Простонаскучило играть без конца в сражение и тризну и дракой решать, кому бытьвоеводой, кому Асгейром, кому Славомиром. Мыслимо ли не потягнуть застарейшими, не сунуть глупый щенячий нос во взрослое дело. Раз я настигла целуюстайку: отворяли дверь клети, дразнили молчаливых датчан, казались себехрабрецами. Я живо взяла за ухо заводилу:

– Ишь смелый выискался… Кто велел каменья бросать?

Передо мной, девкой, они робели, ясно, вполовину не так, какперед Плотицей или хоть Блудом. Но, знать, по мне было видно, что не шучу, да иухо бесстыдника я вгорячах мало не сплющила, взвыл, засучил босыми ногами, несмея ответить. Дружки порскнули наутёк, и я добила вослед:

– Не ходить таким в Перунову храмину, не срамитьчестную гридницу. Трусов кормит воевода!

Ринула прочь с подзатыльником, малец побежал, давясьотчаянным рёвом. Наука впредь.

– Знал бы твой хёвдинг… – сказал старший изпленников.

Я годилась быть ему дочкой. Я спросила его:

– Что такое валькирия?

– Дева-воительница, – выговорил он медленнопо-словенски. – Та, что дарует победу достойным. Это тебя так Хаук назвал.

Я спросила:

– Что Хаук?

Датчанин пожал плечами и оглянулся, скучнея, внутрь клети.Тут я подумала, а почему не войти посмотреть, ведь я дома и воинский пояс намне, и не воспретит никто, кроме вождя. Вождь сам ни за что не пойдёт смотреть,как там Хаук, но если уж он его пощадил… а не дело воину много раздумывать,похвалят его или не похвалят, делай что надобно, ответишь потом. Я шагнулачерез порог. Двое отроков и двое мужей смотрели пристально. Они видели меня натризне и в битве и помнили, что Славомир звал себя моим женихом.

Хаук лежал в дальнем углу, заботливо укрытый, высокоприподнятый на куче тряпья и соломы, и дрогнуло моё девичье сердчишко. Он неоткрывал глаз и, как прежде, трудно дышал, кожа обтягивала заросшие скулы, втрещинах губ так и запеклась кровь, шея безобразно опухла. Умыть бы его,напоить ягодным соком, расчесать сизые волосы, совсем потерявшие блеск… А каковбыл в бою, сильный, смелый, красивый, свалил бы меня, если бы не воевода!..Ладно, пусть говорят, что кому нравится. Невелика честь домучить израненноговрага, может, нам доведётся ещё у него в плену погостить. Я села на корточки,осторожно приподняла одеяло. Разбитую грудь обнимала тугая повязка, больноетело вздрагивало от озноба. В самый первый день друзья прокололи ему междурёбрами, но и это не помогло. Не выживет, подумалось мне. Недостанет однойволны в море, одной тучки в небе, одной ёлки в лесу… а не полон мир.

И догадало этого Хаука родиться датчанином, не варягом.

Я была кметем, я возмогла сама открывать короба с сушёнымизельями, сохранявшиеся в неметоне. Летом я промышляла в глухой чащекорень-борец, свирепую травушку, ту, что вылечила когда-то локоть Яруну.

А и парня с девкой не он ли накрепко повязал…

Эта дума добавила мне беспокойства, пока я грела горшок,готовила снадобье. Стану вот перевязывать Хаука, омочу руки в отраве, вдругполюблю? Велета рассказывала галатскую баснь про приворотное зелье, попавшее врот не тому, кому назначалось. Горька была давняя баснь, и я, дура девка, знайвсхлипывала, слушая, а теперь помышляла: вдруг и у меня с Хауком так выйдет,откуда знать?

И буду ли я горевать, если так выйдет?

В конце концов я снова решила меньше гадать, просто лечитьего, будет жив, поглядим. Про всё думать заранее, голова заболит. Я ужедостаточно думала, пока сватался Славомир… пока в курган его не положили…

…А кто-то другой вновь глумился, насмешничал:размечталась!..

Я стала ходить к датчанам, без особого дела посиживать напороге. Понемногу они перестали отмалчиваться, взялись поучать своему северномуязыку. А во мне сидело, как гвоздь, что Хаук был бы всех говорливее, если быоткрыл однажды глаза. Он бормотал что-то, ругался в бреду по-датски ипо-варяжски. Я слушала эту ругань чуть не с радостью, словно гудение зимнихпчёл из дупла бортного дерева. Затихнут в морозную ночь – и больше не будутяростно жалить, но не дождёшься и мёда… Раз я вспомнила о свирели и принесла еёв клеть. Этой свирелью Хаук спас четверых, а себя, похоже, не спас, –поздновато остановил разящий меч воевода. Хотела я положить свирель подле хозяина,но смекнула, немного проку будет с безгласной, повертела в руках, потом поднялак губам.

У меня никогда не получится, как у Хаука. Чтобы всяк слышалв песне себя, да такое, про что сам прежде не знал. Я на подобное и непосягала. Я примерилась, тихо дунула в гладкие сверлёные дырочки. Свирельотозвалась, тоскливо вздохнула, воспрянула задремавшая в дереве живая душа. Яоткуда-то знала, что песня, сыгранная на тризне, родилась под устами Хаука втот самый миг; спасённые побратимы её не запамятуют, отдадут другим игрецам, ичерез сто лет песню будут бережно шлифовать, точно старую драгоценность, и небеда, если имя Хаука при этом сотрётся, как стёрлись сотни других, ибо каждаяпесня впервые приходит к кому-нибудь одному… Я попробовала заставить свирельвспомнить, как она говорила о Славомире.

– Не так, – прошептал почти сразу же Хаук. Я чутьне выронила свирели. Синие глаза были мутными, в кровавых прожилках, носмотрели осмысленно. Он пытался поднять руку из-под одеяла: – Дай… покажу.

Я поспешно вложила свирель в холодные пальцы, не зная, можноли радоваться, не прощальная ли это вспышка углей перед тем, как ужеподёрнуться пеплом. Он повёл взглядом на усыновлённых, те тотчас подпёрли его,помогая сесть. У мальчишек были взрослые лица. Хаук несколько раз вздохнул,серея от усилий и боли, потом всё-таки заиграл. Песня была та самая, толькозвучала чуть слышно… точь-в-точь как смех Славомира, когда рожала Велета… Мнестало страшно и захотелось выхватить свирель, пока и его не затянуло туда же…

Он отнял от губ старое дерево, уронил руку и улыбнулся,опуская ресницы. Я приросла к полу: умер!.. Старший датчанин склонился,послушал дыхание:

– Спит…

– Иногда, – рассказал мне Блуд Новогородец, –бывает, всего лучше лечит ранивший меч. Коснуться им, и всё как есть заживёт.

Вот ещё новая мне, бедной, заноза! И ведь не отпустит, покасмертоносная Спата не будет приложена к увечному боку. Или к моей голове сразмаху, тоже можно дождаться. Хорошо Блуду, обронил искру в солому, и нетбольше печали. Он тоже наведывался к полонённым, даже принёс ненужное одеяло,но не радел, как я, глупая. Со времени житья у Вадима он не любил датчан, непростил им, не встретив княжьей заступы против обидевших его за столом.Околдовал или нет его Хаук, мой побратим не казал виду, не догадаешься, если непомнить, как он протянул ему меч тогда на поляне… Нет, не пойдёт проситьвоеводу.